Михаил Шуфутинский — о возрасте, эмиграции, шансоне и песенных «талмудах»
Владимир Полупанов: Михаил Захарович, вам в этом году исполнилось 70. Не тяжело в столь зрелом возрасте выходить на сцену?
Михаил Шуфутинский: Тяжело не в ыходить на сцену в этом возрасте. Когда ты выходишь к публике, все неурядицы забываются. Я, например, не могу спать в поезде из-за того, что его трясёт. Приезжаю в город, и обычно полдня отсыпаюсь. Иногда пью таблетки, чтобы заснуть. После сна прихожу в себя, еду на репетицию и настройку звука. Часто всё звучит не так, как надо. Выходишь на концерт — сам собой недоволен. Но едва раздаются аплодисменты и ты видишь счастливые лица в зале, настроение тут же меняется.
— Плохо себя чувствуете, когда по каким-то причинам не можете выходить на сцену?
— Ужасно. Бывали редкие случаи, когда я по болезни отменял концерты. В прошлом году потерял голос, разговаривать даже не мог, хрипел. Концерт отменил. В 2009 году году при выходе из VIP-зоны в аэропорту Екатеринбурга я засмотрелся на своих балетных девчонок, споткнулся на лестнице и сломал на обеих ногах голеностоп. 2 месяца не выступал. А потом нашли выход: мои бэк-вокалистки в костюмах санитарок вывозили меня на коляске на сцену. Я присаживался на высокий стул и пел сидя. Как только начал выступать, стал быстрее поправляться.
История. ВИА Лейся Песня. 1978 год.
— С возрастом востребованность падает?
— Принимая во внимание, что количество артистов за последние годы сильно увеличилось, я не ощущаю нехватки концертов. Выступаю в среднем 8-10 раз в месяц, но бывает и по 14 (то есть через день). Больше уже сложно, потому что сильно устаю от переездов. В нашей стране это по-прежнему серьёзное испытание. Были случаи, когда из Красноярска я должен был лететь в Москву, чтобы попасть в Кемерово. Это глупо, учитывая, что между Красноярском и Кемерово всего 430 километров. Поэтому концерты планируются так, чтобы между ними были приличные паузы и можно было прийти в себя, заехать домой.
Во времена, когда помимо сольных концертов было много корпоративов, заказных выступлений, получалось «удушливо». У меня ни на что не хватало времени. Мы и по 20 концертов в месяц давали. Это уже конвейер. Неинтересно становится и качество страдает.
— Когда вы начинали, то не очень жаловали этот жанр, который у нас называют шансоном. Вы же были джазовым музыкантом. Как вас угораздило стать «королём шансона»?
— «Король шансона» звучит прямо как «король подтяжек» (смеётся). У меня действительно серьёзное классическое музыкальное образование. На заре карьеры я играл джаз, сам не пел, аккомпанировал разным певцам в Москонцерте. Чуть позже стал руководителем ансамбля «Лейся, песня», где уже нужно было учить других петь. А когда я эмигрировал в США, то устроился на работу в ресторан «Русская изба» на Брайтоне, где надо было играть популярные песни. Мы работали вдвоём с Семёном Мокшановым. Он пел, я ему аккомпанировал. У меня была своя тетрадочка с песнями, которая у меня осталась ещё со времён работы в Магадане. Тогда все музыканты делали себе такие «талмуды» — общие коленкоровые тетрадки, в которые выписывали песни. Это был настоящий капитал. Даже если ты сам не пел, но у тебя была такая тетрадка, ты мог себя прокормить.
— Там были тексты и ноты?
— Только тексты. Ноты все были в голове. Семен пел, а я играл и иногда подпевал. Однажды мой напарник заболел. Я приехал в ресторан и сказал хозяину (колоритному одесситу Грише Бурдя): «Сегодня, наверное, отменяем выступление, Семен заболел». Он мне говорит: «Сам пой. Если что я тебе помогу». Пришлось запеть. Чуть позже мы с Семеном стали чередоваться — то он поет, то я. А через пару лет после этого я записал свой первый магнито-альбом, не ожидая никакого успеха и не будучи в восторге от песенного жанра вообще.
— Вообще, работа в ресторане на музыканта оказывает сильное влияние? Ваши музыкальные вкусы деформировались?
— Не «деформировались», а, скорее, трансформировались. Когда тебе нужно принести домой заработок, будешь играть и петь всё что угодно. Хотя если у человека хороший вкус, он таким и останется. Безразличные люди в музыке, как правило, не преуспевают. Музыканту высокого полёта, уровня Игоря Бутмана, игра в ресторане не может испортить вкус. Но работа в ресторане разбалтывает, поскольку ты не так сосредоточен на том, что играешь.
Лос-Анжелес 1988 год, ресторан Атаман. Прошло всего 30 лет
— Я как-то спросил Григория Лепса: «Когда вы работали в кабаке, вам приходилось петь не то, что нравится. А душа к чему тянулась?». На что он мне ответил: «К деньгам в основном». К какой музыке ваша душа тянулась?
— Я вырос в Советском Союзе и хорошо знаю русскую музыкальную культуру — и вокальную, и симфоническую. Я пою по-русски, на этом языке думаю и разговариваю, этими образами мыслю. Поэтому если говорить о том, что я по-настоящему люблю и понимаю, то это русская музыка. Я играл в Америке в разных местах, в том числе и тех, где русская музыка вообще не была нужна. Могу спеть что-нибудь по-английски, но моё произношение сильно хромает. Так что в этом деле я не преуспел, но я могу это делать.
Живя в США, я всегда старался повышать квалификацию. Однажды за деньги отправился на курс «фильмскоринга» в университет Лос-Анжелеса, где обучали технике написания музыки для кино. Там был потрясающий преподаватель Дон Рэй, который много писал для кино. Однажды я пришёл к нему на встречу и принёс свои диски. Он посмотрел и спросил удивлённо: «Это всё ты спел!? Тебя знают и любят в СССР? И что ты тогда делаешь на этих курсах? Зачем ищешь себе другую профессию? Хочешь быть композитором для кино? Это похвально. Но в нашем профсоюзе больше 30 тысяч композиторов, которые работают для Голливуда. Занимайся тем, что у тебя лучше всего получается».
— Вы эмигрировали в США в 81 году, когда в СССР царил махровый застой. Понятно, что тогда вы были очарованы Америкой. Есть ли в сегодняшней Америке то, что вас разочаровывает?
— Конечно. Но и я сегодня другой. В Америке 80-х меня ничего не раздражало. Ожидая по нескольку лет возможности выехать из «совка», мы как будто вырывались на свободу. Нам казалось, что жизнь начинается сначала. Поэтому даже тому, что мне не нравилось, я мог найти объяснение. Этот чёрнокожий парень помочился около банка не потому, что он невоспитан — просто у него не было возможности дойти до туалета.
— Или он просто очень свободный человек, живущий в самой свободной стране.
— Да. Сейчас я скажу, что он просто свинья. Тогда же меня ничего не раздражало ещё и потому, что они помогали материально.
— Вы сидели на вэлфере (госпрограмма поддержки лиц, не имеющих других источников дохода — Ред.)?
— «Вэлфер» я никогда не получал, всегда старался найти работу. Но в первое время зарплата у меня была небольшая, едва доходившая до прожиточного минимума. Поэтому нашей семье с двумя детьми давали продуктовые карточки. Можно было пойти в супермаркет и купить продукты. Карточки выдавала Нью-Йорская Ассоциация новых американцев, которая существовала на пожертвования эмигрантов, которые уже крепко стояли на ногах. Как только я нашёл нормальную работу, я от этих карточек тут же отказался. Мне стало ужасно стыдно. В офисе, где выдавали эти карточки, всегда была очередь из эмигрантов, которые меня стали узнавать.
Сегодня Америка совершенно другая. Она стала недружелюбной. Туда очень много “понаехало”.
— Но и вы были «понаехавшим»…
— Да. Но первое время туда уезжало много образованных людей, которые работали в сфере услуг. Поэтому тогда нас восхищал хваленый американский сервис. В любом магазине, такси, где угодно тебя обслуживали вежливо и качественно. Сейчас, когда идёшь в американский в ресторан, нужно быть готовым к тому, что официант может даже не посмотреть в твою сторону. Америка приняла этих людей, дала им работу и кров, но не воспитала, не превратила их в достойных граждан. К сожалению, это сплошь и рядом. Когда проходишь досмотр в аэропорту, сотрудники контроля безопасности даже не смотрят на тебя. Они переговариваются между собой через твою голову, смеются. А ты стоишь как дурак. Ощущение, будто тебя ведут в газовую камеру в концлагере. Возможно, их специально так натаскивают, чтобы они выводили пассажиров из себя — так легче выявлять террористов.
Так что в сегодняшней Америке меня многие вещи раздражают. Особенно то, во что превратились отношения между нашими странами.
— В каком году вы вернулись в Россию?
— С 1993 года живу здесь постоянно. Но езжу в Америку время от времени. Потому что там у меня младший сын, жена жила, пока не умерла в 2015 году. Но мой город — Москва. Я здесь родился и вырос.
— Америка так и не стала вашей страной?
— Мне нравится бывать в Нью-Йорке и Лос-Анжелесе. Но Америка не стала моей страной. Жить там я не могу.
Рядом с жильём младшего сына Антона, который живёт в Филадельфии, продавался соседний участок с домом. Жена мне твердила: «Давай купим. И будем жить рядом с сыном». Я повёлся. Купил. И стал заново строить дом, потому что прежний был в плохом состоянии. Мы снесли всё, оставили только стены. Сейчас дом почти готов, идёт внутренняя отделка. Но я все больше и больше раскаиваюсь, что совершил эту покупку. Потому что понимаю, что жить я там не буду. Я даже перестал вмешиваться в ремонт. Поэтому, скорее всего, просто продам этот дом.
О чем поется в песне Шуфутинского про 3 сентября?
В Америке мне нечего делать. Здесь же меня любит публика, мне здесь интересно и уютно, я знаю тут каждый уголок. Как поётся в моей песне «Москва — Владивосток»: «Здесь я дома, мне каждый дорог здесь уголок».
Меня иногда спрашивают: сильно ли отличаются американцы от русских? Американцы меньше заморачиваются на тему противостояния, чем мы. Они больше живут своими мелкими частными интересами. Они меньше обсуждают политику, президента, потому что в США от перемены президента мало что меняется. Американцы отличаются от русских, пожалуй, только тем, что живут побогаче.
— В Америке я был несколько раз, и в один из приездов посетил Брайтон. Желания туда снова попасть не возникает. Ужасное место. Напоминает гетто, в котором многие наши бывшие соотечественники живут годами, не выезжают даже на Манхеттен (в другой район Нью-Йорка). Многие старожилы Брайтона не знают даже английского языка.
— Есть такой анекдот. В советские времена эмигрант звонит из Брайтона в Одессу. Его спрашивают: «Ну, как там Америка?». А он отвечает: «Да мы туда и не ходим» (смеётся). Многие наши бывшие сограждане приехали в Америку уже в зрелом возрасте. Они не очень хотели и не могли внедряться в американскую жизнь. Поэтому селились поближе к своим, где попроще, полегче. На Брайтоне и вообще в Бруклине для них есть свои магазины, рестораны и т.д., где все говорят по-русски. За последние 20 лет Россия сильно шагнула вперед, мы здесь живём уже совсем другой жизнью. А эти люди остались как бы в прошлом и немного отстали от жизни.
Сегодня,перед вылетом в Москву. С внуками Захаром и Ханной.. #шуфутинский #михаилшуфутинский #внуки #америка #филадельфия #shufutinsky
— С точки зрения быта мы стали жить лучше, а по уровню музыки всё равно сильно отстаём от американской. Вы не находите?
— От американской музыки мы «отстаём» потому, что мы не американцы. Но и они от русской музыки тоже отстают. Я имею в виду музыку вообще как культуру. У нас же потрясающие классические музыканты.
Если говорить о популярной музыке, то конечно, всё, что делается в жанре попсы, это в известной степени вторично. Все заимствуют друг у друга. Американская популярная музыка — не исключение. С миру по нотке. Лучшие образцы поп-музыки со всего мира перемешаны в коктейль. И у нас не всё так безнадежно. Есть хорошие примеры артистов, которые, используя то лучшее, что создано на Западе, научились делать так, что это звучит вполне по-русски. Совсем русскую мелодию с её кварто-квинтовыми переменами гармонии нельзя упаковать в американскую аранжировку. Это будет глупо. И слушать неприятно. Адаптировать эти приемы для нашего слушателя можно и нужно. Я слушаю наши радиостанции. И мне многое нравится. Иногда не знаю, кто поёт. Но многие песни звучат очень даже современно.
Михаил Шуфутинский: «Я стал дедушкой седьмой раз. Это огромное счастье»
— Свою музыку вы не считаете вторичной?
— Моя музыка не вторична. Потому что это всегда сочетание стихов и мелодий. Я пою песни со смыслом. При моём среднем голосе и стандартной манере подачи мне удаётся добираться до сердец слушателей, я доношу смысл песни. Меня волнует посыл, содержание. И я делаю всё, чтобы и окружающих это содержание волновало.
У меня недавно вышла песня «Питер — Москва». Прекрасные стихи, модная аранжировка, записали красиво. К тому же, она танцевальная. Эту песню предложили «Русскому радио». Но её не взяли. «Мы — попсовая радиостанция, — сказали там. — Да, песня «Питер — Москва» попсовая, но Шуфутинский не попсовый». Это уже дискриминация какая-то. Это неправильно. Какую бы песню я ни спел, даже самую попсовую, у меня всё равно шансон выходит. То ли голос у меня такой, то ли с годами уже выработалась своя манера подачи… Может, потому, что никому не подражаю, я до некоторой степени символ того, что у нас именуют шансоном.
Но радиостанции, чтобы поднимать свой рейтинг и приносить владельцам прибыль, должны брать хорошие песни отовсюду. Чем шире спектр музыки, тем шире аудитория. У нас многие вещи делаются с преувеличением. Если попса, то давайте её навалим, чтобы аж тошнило. В Америке есть радиостанция «Кисс ФМ», где крутят совершенно разную музыку — и рок, и поп, и кантри, и электронную. Тот, кому удаётся соблюдать баланс, тот и выигрывает.